- Да, - Эмма заставляет себя говорить твёрдо, ясно, раздельно, чеканит слова, перекрывая шумовой занавес ливня. - То есть нет, милый. Я бездельничала весь день. Утром я заеду к Лейси и заберу шторы. У Максин вечером бассейн. Тебе нужно отдохнуть. Ты слишком поздно.
Они обрывочные, эти её напускные уверенные фразы, и, как бы Эмма ни старалась, голос дрожит. Она сглатывает, прочищает горло, опять сглатывает, снова кашляет, но картонная ложь остаётся между ними фанерной занавесью.
В этом году класс Максин ставил «Снежную Королеву», и Эмма помнила скрепленный шурупами ледяной замок из неотёсанных досок; комками на него налепили пищевую фольгу, и замок дёшево, пошло сверкал под лампами актового зала. В Абердине такие локации или проецировали мультимедийным проектором на штору, или арендовали у Мюзик-холла декорации на вечер. Вся ложь, неискусно и грубо выплетенная Эммой за пару минут, разделяла их с Марком спальню на два полюса - северный и южный - одинаково пустым, пластмассовым солнцем. И на обоих половинах холод стоял лютый.

Эмма не заметила поцелуя, но почувствовала укол - капельки воды осели по лопатке, и она задрожала. Всё надо было сделать не так.
- Сид-ди, - зубы не попали на зубы, но Эмма с завидным, бесполезным упорством вскочила. Так мужа не встречают дома, так не полагается. Вот он перед ней, насквозь провонявший треской и квасцами, уставший и замученный, и Эмма отлично знала, что если простудится - всё равно пойдёт в море, а там и до пневмонии недалеко.

В сумеречном саване комнаты её движения ложились на стены, все в пупырчатых обоях с пучками лаванды, фигурками детского театра теней. Руки у Эммы повисали точно так же, как на шарнирах, и, попадая под луч цитрусового абажура, она замирала, будто пыталась вспомнить, что-то просчитать, а затем срывалась с места, хлопоча вокруг Марка. Когда он хватал её за запястья, она умело выворачивалась, недовольно поджимала губы и произносила что-то страшно умное. Страшно полезное и нужное. Эмма проверила термометр, охнула, закончила взбивать подушки, покачала головой и цокнула языком - новую порцию горячительной смеси цейлонского чая и недорогого бурбона Марк не допил.
- Ну, ну, - почти нараспев тянула она, крутясь то волчком на месте, то голова у неё скакала одуванчиком, - сейчас мы тебя согреем.
Она мягко потянула на себя крупную вязку шерстяного свитера. Ей нравится цвет - землисто-мховый, и она подвернула край, зацепилась за него - так утопающий тянется к спасательному надувному кругу, заставила Марка вскинуть руки, стянула тряпку, освободила и от майки, уложила ладони на плечи, толкнула на кровать - и тут автоматически заложенная программа закончилась. Идеально выписанный алгоритм Эммы Грэхэм даёт предсказуемый сбой, она падает рядышком, и сначала всхлипывает бесшумно, только потом понимает, как больно, как некрасиво обжигают впавшие щёки пресные слёзы.

Она округляет спину, ночнушка рвётся где-то ещё, но Эмма плачет, ползёт наверх, так, чтобы оказаться повыше Марка. Ей хочется всегда быть выше. Сильнее. Быть опорой для них двоих.

Он сопит прямо в шею, сопит простужено и взволновано, и за это Эмма себя ненавидит. Он не должен печалиться, он должен приходить домой, а не на поле битвы.
- Я попаду в Ад из-за тебя, - Эмма шмыгает, нос у неё распухает и краснеет, утирает ребром ладони водянистые разводы, и это постановление, так крепко въевшееся в их совместную историю с первых дней, становится чем-то самым тёплым и искренним за последние много дней. - Знаешь? Мне не жаль. Гореть мне в котлу за то, что согрешила - всё, что у меня есть сейчас, всегда того стоило... Я сейчас поняла.

Абажур крутится, трещит, тонкие, разбивные узоры формируют на ковре почти что отражённую карту звёздного неба. Её сморяет сонливость, потом проходит - она так жадно, с такой безысходностью касается его лба губами, будто секунда - и он превратится в призрачную оболочку, оставит её.
- Я хочу гореть в Аду с тобой, Марк.

Ей стольких усилий даётся это нехитрое, незатейливое признание, что Эмма удивляется - ровным счётом никаких. Словно она знает ответ уже такое долгое время, что и сомневаться не стоит. «Прости», шуршит она не звуками, но выводит буквы по его животу, «прости». И она не понимает, хватит ли этих извинений на ночь сегодняшнюю - а если и да, хватит ли дальше?

Эмма выдыхает и меняет положение, так, чтобы теперь уткнуться носом Марку в ключицу. Да, так и надо. Если ломаться - то в его руках.

Она так обещала перед священником, небеса тому свидетели, но главное - тому Марк свидетель.